Nahualli пишет:
Да, это так. Но я хочу пояснить. Мне кажется, ты задаешь вопрос из состояния "о, ужас, мне что, всю жизнь до смерти делать практики?!" и если это так, то твой вопрос неуместен. В этом нет никакого ужаса, наоборот, делая ежедневные практики в течении какого-то времени, потом уже не представляешь жизнь без них. Кому-то надо 2 недели, кому-то 4 месяца (зависит не только от людей, но и от практик), чтобы втянутся. Без практик чувствуешь, как будто чего-то не хватает, какой-то части тебя.
После определенного периода вообще все меняется - например, ты начинаешь сновидеть. Сновидение - это практика? Практика. Ты ее делаешь? Нет. Просто есть энергия и все происходит само. Как это может не нравится, тяготить, и как это можно "оставить"?
Сделав себя наблюдающим, ты уже до конца жизни не сможешь не наблюдать. То есть по сути практики нужны, чтобы перевести тебя через определенную черту, после которой обратно дороги нет. Эта черта - Вишуддха-чакра: если Кундалини поднялась до нее, падение невозможно. А так как дон Хуан говорил, что человек, однажды победивший страх, больше уже никогда не будет ему подвержен, то получается, что победа над страхом одерживается, когда Кундалини достигает Вишуддхи.
Карлос Кастанеда. Дар Орла. Глава 11 (Женщина-Нагваль) пишет:
Через три месяца таких хождений дон Хуан решил, что пришло время извлечь документы на свет. К тому времени она уже привыкла к нему и чуть ли не ждала его появления каждый день. Дон Хуан пришёл в последний раз, чтобы выразить свою благодарность и попрощаться. Он сказал, что был бы рад преподнести ей подарок, чтобы выразить свою признательность, но у него нет денег даже на еду. Она была растрогана его прямотой и пригласила на ленч. Пока они ели, он говорил, что подарок не обязательно должен быть предметом, который покупают. Это может быть нечто такое, что дают только глазам получателя. Нечто, что можно помнить, но не владеть им.
Она была заинтригована. Дон Хуан напомнил ей, что она выразила сочувствие к индейцам и индейскому существованию. Он спросил, не хочет ли она взглянуть на индейцев не как на нищих, а как на артистов. Он сказал, что знаком с одним стариком, который является последним в династии танцоров силы. Он обещал, что этот человек станцует для неё по его просьбе и что никогда в жизни она не видела ничего подобного и не увидит вновь. Этот танец – нечто такое, чему бывают свидетелями лишь индейцы.
Ей понравилась эта идея. Она посадила его в свою машину после работы, и они поехали к холмам, где, по словам дона Хуана, обитал этот индеец. Дон Хуан направил её к своему собственному дому, он попросил её оставить машину неподалёку, и остаток пути они прошли пешком. Прежде чем они достигли дома, он остановил её и, начертив на мягком песке дорожки линию, сказал, что эта линия – граница, и начал уговаривать её перейти эту границу.
Сама она рассказывала мне, что вплоть до этого момента была крайне заинтригована возможностью посмотреть на настоящего индейского танцора, но когда старый индеец начертил на земле линию и назвал её границей, она стала колебаться. Затем она по-настоящему встревожилась, когда старик сказал, что эта граница существует для неё одной и что, однажды переступив через неё, теряешь возможность вернуться.
Индеец явно видел её напряжённость и пытался успокоить. Он вежливо погладил её по руке, заверив, что с ней не может случиться ничего плохого, пока он рядом с ней. Границу можно считать как бы символом, символической платой танцору, так как денег он не берёт. Ритуал заменял деньги, и ритуал требовал, чтобы она по своему желанию переступила границу.
Старый индеец весело переступил линию и сказал, что для него это просто индейская чепуха, но танцору, наблюдающему за ними, следует польстить, если она хочет увидеть его танец.
Женщина-Нагваль говорила, что внезапно ощутила такой испуг, что не могла двинуться с места, чтобы переступить линию. Старый индеец сделал попытку убедить её, говоря, что переступание границы благотворно сказывается на теле. Переступая её, не только чувствуешь себя моложе, но и реально становишься более молодым, такую силу имеет эта граница.
Чтобы продемонстрировать это, он немедленно перешагнул обратно, и тотчас плечи его поникли, углы рта впали, глаза потеряли блеск. Женщина-Нагваль не могла отрицать тех изменений, которые вызвал переход линии.
Дон Хуан перешёл линию в третий раз. Он глубоко дышал, расправлял грудь, его движения стали уверенными и чёткими. Женщина-Нагваль сказала, что ей пришла в голову мысль, не скрываются ли за всем этим сексуальные намерения. Её машина осталась слишком далеко позади, чтобы броситься бежать к ней. Единственное, что она могла сделать, это убеждать себя, что глупо бояться старика-индейца. Тогда старик ещё раз воззвал к её разуму и чувству юмора. Заговорщицким тоном и как бы с неохотой он сказал, что просто притворяется помолодевшим, чтобы сделать приятное танцору, и что, если она не поможет ему, перейдя линию, он в любую минуту может свалиться без сил от того перенапряжения, которое требовалось от него, чтобы ходить не сгорбившись. Он прошёл туда и обратно через линию, чтобы показать ей, каких неимоверных усилий требует от него такая пантомима.
Она рассказывала, что в его умоляющих глазах отражалась боль, которую испытывало его старческое тело, подражая молодости. Она перешагнула линию, чтобы помочь ему и покончить со всем этим: она хотела ехать домой.
В тот момент, когда она пересекла линию, дон Хуан сделал невероятный прыжок и заскользил над крышей дома. Женщина-Нагваль сказала, что он летел, как огромный бумеранг. Когда он приземлился рядом с ней, она упала на спину. Её испуг превосходил всё, что она до сих пор испытывала, но таким же было её возбуждение от того, что она являлась очевидцем такого чуда. Она даже не спрашивала, каким образом он выполнил такой великолепный подвиг. Ей хотелось бежать обратно к своей машине и мчаться домой. Старик помог ей подняться и извинился за то, что так подшутил над ней. В действительности танцором являлся он сам, и его полёт над домом как раз и был его танцем. Он спросил её, заметила ли она, в каком направлении совершался его полёт. Она провела рукой против часовой стрелки. Он по-отечески погладил её по голове и сказал, что это очень примечательно – то, что она была так внимательна. Затем он сказал, что она, возможно, при падении повредила себе спину и он не может отпустить её просто так, не убедившись, что всё в порядке. Он смело расправил ей плечи, поднял её подбородок и затылок, показывая, как распрямить спину. Затем он нанёс ей мощный шлепок между лопатками, буквально выбив весь воздух из её лёгких. Какое-то мгновение она не могла дышать и потеряла сознание.
Придя в себя, она обнаружила, что находится внутри дома. Из носу у неё шла кровь, дыхание было учащённым, глаза не фокусировались. Он посоветовал ей делать глубокие вдохи на счёт восемь. Чем дольше она дышала, тем больше всё прояснялось. В какой-то момент вся комната осветилась. Всё засияло желтоватым светом. Она застыла и больше не могла дышать глубоко. Жёлтый свет к тому времени уже так сгустился, что стал напоминать туман, а затем туман трансформировался в желтоватую паутину. В конце концов он рассеялся, но весь мир некоторое время ещё оставался жёлтым.
Затем дон Хуан заговорил с ней. Он вывел её из дома и показал ей, что весь мир разделён на две половины. Левая стороны была чистой, а правая затянута жёлтым туманом. Он сказал ей, что чудовищно нелепо думать, будто весь мир познаваем или что мы сами являемся познаваемыми. Он заявил, что воспринимаемое ею – неразрешимая загадка, которую можно воспринимать только со смирением и почитанием.
Затем он открыл ей правило. Ясность её мыслей была такой интенсивной, что она поняла всё, что он говорил. Правило показалось ей само собой разумеющимся и очевидным. ...
Он четыре раза пытался вернуть её назад в обычное состояние, но безуспешно. Однако его удары помогли ей включать и выключать по своему желанию восприятие стены тумана. Хотя у дона Хуана не было такого намерения, он был прав, говоря, что та линия была для неё односторонней границей. Перейдя её однажды, она, как и Сильвио Мануэль, уже никогда не вернулась.